Мне, фронтовику, который начал свой путь в родном Подмосковье и завершил его на Северо-Западном фронте, где в
феврале 1943 развернулось крупно-масштабное наступление, как участнику этого события приходится вспоминать не столько боевые результаты, сколько боль и скорбь, которая пришла после ранения. Перед сражением мы всегда герои, когда сильны духом и телом. А после ранения, когда надежда добраться до санбата бывает призрачной, а жизнь, может быть, на волоске висит, тогда байки зазвучат безрадостно. Вся забота — встретить санитара, который принесет тебе душевное и физическое равновесие.
Предлагаю читателю отрывок из моей книги «Сладкая каторга», которая является второй частью «Педагогической три- логии». Повествование расскажет о психологическом состоянии раненного в ноги бойца. Об этом нельзя забыть.
«Мой пулеметный расчет, состоящий из шести человек, вместе с другими подразделениями нашего полка, удерживал рубеж на западном берегу реки Ловати где-то в районе города Старая Русса, доставшийся нам с большими потерями в живой силе и технике. Удержать рубеж во что бы то ни стало, — таков был приказ. Шел десятый день ожесточенного противоборства. Солдат без отдыха и сна, оставаясь верным своей присяге, лежал на бруствере окопа или в наспех сколоченном дзоте, не смыкая глаз и нередко голодный. Станковый пулемет из укрытия стучит не умолкая, а мы на бруствере окопа, из винтовок и автоматов ведем беспорядочную стрельбу, предупреждая атаку противника.
Вновь очередной массированный минометный обстрел, вдруг я ощутил острую боль в правой ноге. Посмотрел на свой кирзовый сапог. Вижу рваную дырку и маленький белый кусочек кости на бахроме дырки.
— Ранен, — подумал я. — Да ранен. Осколком мины, что разорвалась на противоположной стороне окопа. Сполз на дно окопа. Лежу. Подошли товарищи.
Сделали перевязку, кровь тут же вымочила ее. Замотали ногу портянкой, увязали бинтами и сунули в кирзовый сапог, помогли добраться до реки, где была канатная переправа.
Я распрощался с Иваном, первым номером расчета, передал ему командование отделением, наказал доложить командиру взвода о моем ранении. Мы крепко обнялись, попрощались, и он перетащил меня на другой берег. А когда уплыла обратно лодчонка, я остался один со своей судьбой, немощный, не способный двигаться, мне сразу вдруг стало страшно. Я смотрел на своего Ивана, который перебирал руками канат, тянул лодчонку на свой берег, видел, как он в последний раз помахал мне рукой, я видел его прощальный взгляд, слезы. Потом он короткими перебежками приблизился к переднему краю обороны и, как-то мгновенно, исчез за бугром берега.
Минометный обстрел чуть ослаб. А я лежал на снегу и размышлял как быть, что делать дальше. Ожидать ли санитара или по-пластунски двигаться в сторону тыла. Время уже было за полдень, до темноты оставалось часа четыре. Решаюсь взобраться на бугор и осмотреться. Переваливаюсь с бока на бок, медленно, но продвигаюсь вперед. Перевалил возвышение берега реки, осмотрелся. По снежному полю пролегли дороги, которые оставили танки своими гусеницами, шедшие на прорыв неприятельской обороны. Два танка не дошли до цели, обгорелые контуры черными силуэтами виднелись на снежной поляне. Было пасмурно и сыро. Низкие облака ползли на восток, унося на родину мою боль и печаль.
Решаюсь ползти по танковому следу. Это верный путь в тыл наших войск. Здесь тверже поверхность, легче передвигаться вперед.
К вечеру я был у леса, проделав по-пластунски километра два. Обследовал, осмотрел опушку. Вижу у березы, сидит солдат с катушкой. «Связист», — подумал я. Свистнул. Никакой реакции. Еще раз. Нет ответа. Решаюсь двигаться к нему.
— Ой, ужас! Он же мертв, — заметил я теперь. Пуля его настигла, подстерегала на выходе на опушку леса. Сразила мгновенно. И он присел, а голова уперлась в березу. Посмотрел я на него, поплакал. Ровесник он мой. Молодой, красивый парень, белокурый. Волосы выбились из-под ушанки, и он улыбался чему-то. Может быть, ему надоела тяжелая катушка с проводом, или он увидел, закрывая навсегда глаза, родную мать, свою деревню, где его ждет задиристая курносая девочка, что пела на посиделках:
На окошке два цветочка,
Голубой да синенький,
Про любовь никто не знает,
Только я да миленький.
Долго сидел я и смотрел на парня, что так удобно уселся у березы, приметил, что на шее мертвеца висит белая прочная бечевка, к которой пришиты меховые рукавицы. Я посмотрел на свои трикотажные, которые от прикосновения со снежной дорогой были сырыми, влажными. Решил обменяться. Впереди дорога, ночь. Руки могут закоченеть. А я служил в парашютно-десантных войсках, и на вооружении каждого солдата, кроме автомата, был кинжал. Вспомнив о нем, я вынул его из ножен и, обрезав бечевку, надел меховые рукавицы, а свои положил на катушку, и пополз дальше в лес.
Стало смеркаться, а я продвигался вперед по какой-то тропинке. Стало совсем темно. Подмораживало. Как и где провести ночь? Высматривал ель, чтобы из ее веток сделать себе подстилку. И, когда стало темно, я услыхал звонкий женский голос. Я подал сигнал о себе. Вскоре возле меня оказались два санитара. Они позволили обхватить их за плечи и, прыгая на одной ноге, я стал продвигаться к медсанбату. Как долго таким образом мы шли — не помню, но как принял медсанбат не забыть никогда. Размещался он на дне оврага. Там была разбита очень крупная палатка, в которой работали врачи-хирурги. А раненые, а их было очень много, сидели, лежали, ходили по утоптанному снегу. Санитары нашли свободное местечко, подвели меня к нему и сказали: «Располагайтесь. Ждите когда позовут на перевязку».
Через некоторое время ко мне они привели лейтенанта, он записал все обо мне, от взвода до полка, принял от меня личное оружие: автомат, кинжал и диск боеприпасов, выдал квитанцию, а я остался сидеть на снегу.
Наступила ночь. Темная, сырая и холодная. Где-то рядом стучал движок, по-видимому, он вырабатывал электрический ток для освещения операционной. Серая палатка светилась изнутри, лаская взор солдата, изнуренного дневным переходом, мерзнущего, стынущего от холода и ослабевающего с каждым часом. Тут я вспомнил, что у меня в рюкзаке есть НЗ продовольствия. Перекусить, поужинать стало моей первоочередной задачей. Развернув мешок, я обнаружил в нем пачку печенья, баночку колбасы, белые сухари и сухие портянки. Одну из них и вещевой мешок постелил на снег и пересел на них, а другой обмотал раненую ногу. Потом взялся за еду. С сухарями съел колбасу, почувствовал сытость и внутреннее тепло.
Спать солдату на войне зимой и на улице, — дело привычное. Но раненому солдату засыпать опасно. Можешь не проснуться.
Буду сидеть и дремать, а ляжешь — уснешь. Закоченеешь окончательно. А кругом свалка человеческих тел, которые стонут, кричат, поют, ругаются, зовут. В общем, война без изяществ. В прифронтовых санбатах, куда свозятся раненые, и особенно в период крупномасштабных наступательных операций, обна¬руживается самая неприглядная особенность войны, которая проявляется страданиями людей. Нигде, кроме как в санбатах, не увидите войну во всей ее неприглядности, ужасе, мерзости и похабстве, нигде в другом месте не испытывает человек более жестокого унижения, особенно в тот момент, когда он цепляется, быть может, за последнюю ниточку, которая его связывает с жизнью. Тогда страдающему человеку не остается ничего другого, как отбросить всякую мораль, как старое ненужное барахло, и слушать один голос — голос, идущий из самых скверных глубин человеческого дна, когда на поверхность всплывает только одно стремление — во что бы то ни стало остаться в живых. И это стремление выворачивает человека наизнанку, унижает его, но нередко спасает одичавшего от боли и мучений несчастного от смерти. Среди таких вот несчастных людей с изуродованной психикой мне пришлось провести зимнюю ночь.
К полночи мое психическое состояние уже не отличалось от солдатской массы, невыносимо страдавшей от боли и холода. И я становился таким же, как они. Сначала я начал скулить, все громче и громче, и мой голос вливался в общий яростный стон, затем у меня по-настоящему полились слезы горечи и обиды оттого, что так долго не берут в палатку на перевязку и обработку ранения. Потом слезы полились ручьем, а всхлипывания перешли в рев, который переходил в истерику с выраженными признаками судорожных движений. Все это продолжалось циклами, то ослабевая, то усиливаясь. Когда слезы кончились, я начинал кричать, орать во весь голос и ругаться самыми непристойными и похабнейшими словами.
Санитары, что приходили время от времени из палатки с носилками к свалке живых трупов, чтобы взять очередного пациента, наверное, заметили меня, взывающего о помощи и уже почти озверевшего от боли и мучений, сопровождающихся воплями, криками и бранью. В очередной выход они, наконец, забрали меня.
Всхлипывания мои вскоре утихли, а тепло и свет окончательно успокоили растерзанную душу.
Можно было бы продолжить рассказ о мытарствах, которых было так много, что и не перескажешь, но, пожалуй, рассказанное трагично говорит об отвратительно мерзкой сути войны, о неприг¬лядной стороне, которая приходится на долю раненого солдата.
