«...Сейчас 4 часа утра. Трое зашедших приятелей ведут разговор о женской верности, о первой любви. А я решил посвятить сегодняшнюю ночь на переписку...

Варечка! Как хочется хотя бы на минутку попасть домой! Никогда еще я так не скучал, как сейчас. Если кто получает направление в Москву, так на него смотришь, как на счастливчика... У меня же виды на Москву совершенно ясные, то есть никаких видов нет.

В остальном жизнь идет по-старому: положено солдатам воевать — воюем; положено 100 граммов водки — выпиваем; не положено в театры ходить — мы и не ходим, потому что их здесь нет. Правда, ко Дню Советской Армии обещал сам театр к нам приехать, ну тогда он будет положен...»

«Мне непонятно твое недовольство, родная. В последнее время я послал тебе два письма, одно из них прямо в лирическом стиле. Я буду крепко обижен на почту, если оно затерялось. Да и второе письмо, в день получения ордена не было лишено искры вдохновения...»

«Я живу по-старому, заимел особняк в две комнаты, правда, в нем нет ни одного стекла и половины крыши, но зато полно блох. Вообще, юг способен иногда удивить изобилием. Днем жуткая жара, ночью — холод, помимо этого — тучи комаров, все какие-то пятнистые и задницами кверху. Наш северный комар куда деликатнее.»

«...Кажется, иногда остается одно желание — жить и жить. Я перед собой честен, моя дорогая Варечка, не было еще такого момента, чтобы струсил, и, конечно, конечно, я готов отдать жизнь за Родину, но черт его знает, как хочется жить!» «Нам с тобой, Варечка, главное ничего не забыть, хотя для многих, я уверен, гораздо проще будет не вспоминать о многом, о многом. Проще и безбоязненней. Многое мне хотелось сделать не так...

Недавно я беседовал с одним краснофлотцем, ему столько же лет, сколько и мне, но он весь седой. В одном из боев наши не успели собрать всех раненных, и немецкие танки стали прочесывать поле и давить их гусеницами. Укрыться было негде, место ровное как стол. Выпал небольшой снежок, и черные шинели краснофлотцев отчетливо выделялись. Методично, как это умеют делать немцы, танки курсировали по полю и давили гусеницами людей, которые не могли ни укрыться, ни отползти.

Я наблюдал с другого берега реки — снаряды разрушили переправу, и мы ничем не могли помочь. Да мы сначала и не поняли, что делают немцы: думали, что они привлекают внимание нашей артиллерии, чтобы дать возможность закрепиться пехоте. А когда я понял наконец, волосы на голове зашевелились. Как такое забудешь, как простишь?»

«Ты спрашиваешь о наших трудностях? В последнее время нас чаще посещают радости — то один из ребят найдет свою жену — получит от нее письмо, то придет приказ о повышении кого-то в звании, то Мельник (помнишь, такой высокий и лысый) сделает вылазку за рыбой, наловит два ведра — он меньше не умеет, — тогда выпиваем по 100 граммов и жалеем, что нет больше».

«В последних боях мы отбили у немцев два хороших аккордеона и сейчас частенько по вечерам устраиваем маленькие концерты. За неимением «большого искусства» это доставляет много радости. В последнее время я все больше скучаю о доме. У нас большинство москвичей, и Москва буквально не сходит с языка, а пластинку «Письмо в Москву» заиграли до того, что слышится только какой-то шорох и хрип.

Знаешь, я очень ясно представляю, как вернусь, как буду ехать по любимому городу, как войду домой и увижу вас... А такой день обязательно настанет, хоть бы земля треснула пополам!..»